Кто с ранних лет лелеял в себе росток свободы

В рубрике: Обо всем понемногу — 20.03.2010

У большинства народов старость была в почете. Уважение к ней возникло еще у пастушеских племен, во главе которые стояли отцы и старцы. Вильгельм Гримм был еще жив, когда его брат произнес эту речь, которая, конечно, совпадала и с его собственными взглядами. За несколько недель до этого, 25 октября 1859 года, семья еще раз собралась вместе по торжественному случаю — сын Вильгельма Герман женился на Арник, дочери Бетаины, сама она умерла в начале того же года. После этого Вильгельм, как у него вошло в привычку, вместе с женой и дочерью отправился на длительный отдых, на сей раз в Эльбе. Когда он вернулся оттуда вместе со своими близкими, то чувствовал себя хорошо, но вскоре заболел. «Вначале его болезнь показалась нам несерьезной, — рассказывал позднее Герман. — Опасность возникла совершенно неожиданно, на спине образовался карбункул, который никак не проходил. Наконец мы все-таки поверили, что беда миновала. «Слава богу, — сказал отец, сидя в кровати, — я уж было подумал, что эта история кончится плохо, а у меня еще так много дел».

Вильгельм Гримм во время болезни работал над новым изданием «Фрейда» и распределял предназначенные для подарков экземпляры нового издания «Детских сказок». «Все решилось за одну ночь, — читаем мы дальше в рассказе сына, — у него началась сильная лихорадка, и утром 16 декабря он умер. Он не был в полном сознании. Якоба, сидевшего в низком кресле у его изголовья и чуть ли не считавшего каждый его вдох, он узнал, но принял его лицо за портрет и сказал, что он очень похож. Правильными фразами, плавно следовавшими одна за другой, он говорил о себе, о том, чего он хотел и что совершил, от прошлого перешел к настоящему, с присущей ему успокаивающей и обнадеживающей точки зрения оценил политическое положение и закончил свою речь так просто и естественно, что, если бы он не лежал перед нами в жестокой лихорадке и мы не чувствовали бы, что к нему уже подступила смерть, такое изложение мыслей убедило бы нас в том, что его умственные способности в полном порядке». Похороны Вильгельма состоялись 20 декабря на кладбище святого Матфея в Берлине. Из «семерки» у его гроба стояли только двое — Якоб и Гервинус. Тальман, тогда уже тяжело больной, был так глубоко потрясен смертью друга, что оказался не в силах приехать на похороны.

Один из единомышленников братьев Гримм, живший вдалеке от них, — Людвиг выразил Якобу в письме от 31 декабря 1859 года «слово горестного сочувствия». «Какой это горький конец старости, еще не желающей смириться с бездействием, когда люди, коих, работая, видишь, убывают один за другим. Тем более горький в деле изучения немецкой старины, когда уходят его зачинатели и основоположники, незаменимые люди, у кого при всей научной глубине сохранился юношески свежий задор их первых творений, сердечная теплота и поэзия». С каждым шагом, который делает гуляющий, с каждым глотком чистого воздуха он обретает жизненные силы и отдохновение. В молодые годы люди часто полагают, что, гуляя, теряют время, теперь же прогулки — это не потеря, а чистая прибыль. Ведь во время прогулки твои мысли, что ты носишь с собой, идут своим ходом, без помех и ущерба; я испытал на себе, чго, когда, бывало, хаживал дальними тропами по лугам и по-идеи; если дома у меня еще в чем-то оставались сомнения, то при перипатетическом размышлении они рассеивались. А встретить на пути милого знакомого! Как я радовался душой, сталкиваясь с моим братом, когда он внезапно появлялся с другой стороны; кивнув друг другу, мы молча расходились — теперь этого уже никогда не будет. Бели в старости человек расположен к созерцательному описания природы, то с чего бы ему чувствовать, что серьезные труды ему больше не по плечу, что он стал для них непригодным? Его арсеналы полным-полны, из года в год он сносил туда все больше приобретенного опыта — что же, теперь накопленные им богатства должны попасть в чужие руки?

Но он хочет не только кормиться запасами, он продолжает непрерывно размышлять, стремясь углубить уже добытое». Но и в этой своей речи о старости Якоб Гримм не ограничивался общими рассуждениями; особенно от старого человека требовал он проявлений свободомыслия. «Таким образом, к работоспособности и ясным исследовательским устремлениям прибавляется еще и другое, более высокое преимущество — растущее и крепнущее с возрастом свободомыслие. Кто с ранних лет лелеял в себе росток свободы (а какому человеку можно это запретить?), у кого за долгую жизнь процвело это благородное растение, может ли быть, чтобы в старости оно не коренилось глубоко в сердце и не сопутствовало старцу до конца? Чем ближе подходим мы к краю могилы, тем дальше должны отходить от нас робость и опасения, какие прежде удерживали нас от того, чтобы отважно возвестить познанную нами истину, когда от нас это потребуется. На отрицании ее и основывается живучесть и распространенность великих и вредных заблуждений. Теперь нам во многих отношениях предоставлена возможность доказать наш свободный образ мыслей, но проявиться он должен главным образом в двух аспектах, где человеческая жизнь затронута и захвачена до самых глубин, — в состоянии нашей веры и в нашем общественном устройстве.

Для свободомыслящего старого человека истинной может быть лишь подвиг, которая позволяет, устранив все препятствия на пути, все ближе подходить к бесконечным тайнам бога и природы, не воображая при этом, что подобное отрадное приближение когда-нибудь приведет к окончательной цели, ибо тогда бы мы перестали быть людьми. А самым желанным государственным устройством ему представляется такое, которому удалось бы, обеспечив всем полнейшую безопасность, создать для каждого нерушимое и неприкосновенное поле деятельности и соединить вместе и то и другое. Ясно одно: действительность, от которой мы теперь зависим, бесконечно далека от всех наших желаний, однако пусть эти идеалы светят нам, как путеводные звезды, и кто посмеет отнять у старца иллюзию, что он видит на горизонте их восход?»